Неточные совпадения
Ехали долго, по темным улицам, где ветер был сильнее и мешал говорить, врываясь
в рот. Черные трубы фабрик упирались
в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем.
В холодной
темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Так было до воскресенья. А
в воскресенье Райский
поехал домой, нашел
в шкафе «Освобожденный Иерусалим»
в переводе Москотильникова, и забыл об угрозе, и не тронулся с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до
темноты. А
в понедельник утром унес книгу
в училище и тайком, торопливо и с жадностью, дочитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное то тому, то другому.
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас
едем. На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя. Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды проехали
в темноте, лежа
в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
Пока
ехали в гавани, за стенами, казалось покойно, но лишь выехали на простор, там дуло свирепо, да к этому холод,
темнота и яростный шум бурунов, разбивающихся о крепостную стену.
Меня позвали
ехать, я поспешил на зов и
в темноте наткнулся на кучку ликейцев, которые из-за шалаша наблюдали за нашими.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся
в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и
поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце,
в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Раз пикник всем городом был,
поехали на семи тройках;
в темноте, зимой,
в санях, стал я жать одну соседскую девичью ручку и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную.
Баушка Лукерья сама вышла за ворота и уговорила Кожина
ехать домой. Он молча ее выслушал, повернул лошадей и пропал
в темноте. Старуха постояла, вздохнула и побрела
в избу. Мыльников уже спал как зарезанный, растянувшись на лавке.
Луна чуть светит над горою;
Объяты рощи
темнотою,
Долина
в мертвой тишине…
Изменник
едет на коне.
Сдерживая лошадь, — точно на воровство
ехал, — он тихо остановился у ворот дома, вылез из шарабана и стал осторожно стучать железным кольцом калитки.
В темноте бросились
в глаза крупно написанные мелом на воротах бесстыдные слова.
Я поселился
в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа.
Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а
в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком,
в который я как-то, споткнувшись
в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой новый зипун с месяц рыбищей соленой разил.
Капитолина Марковна присоединяла свой поклон. Как дитя, обрадовался Литвинов; уже давно и ни от чего так весело не билось его сердце. И легко ему стало вдруг, и светло… Так точно, когда солнце встает и разгоняет
темноту ночи, легкий ветерок бежит вместе с солнечными лучами по лицу воскреснувшей земли. Весь этот день Литвинов все посмеивался, даже когда обходил свое хозяйство и отдавал приказания. Он тотчас стал снаряжаться
в дорогу, а две недели спустя он уже
ехал к Татьяне.
— Пахнет человеком, — сказал я Титу, когда поезд исчез. И потом, положив ему руку на плечо, я сказал: — Это, брат, своего рода прообраз. Жизнь… Можно
ехать в духоте и вони дальше или идти, как вон те фигуры,
в темноту и холод… Или, как Урманов, — остаться на рельсах.
Владимир Сергеич хотел было вернуться на ночь домой, но такая сделалась на дворе
темнота, что он не решился
ехать. Ему отвели ту же комнату наверху,
в которой он три месяца тому назад провел беспокойную ночь по милости Егора Капитоныча…
Следователь плюнул и вышел из бани. За ним, повесив голову, вышел Дюковский. Оба молча сели
в шарабан и
поехали. Никогда
в другое время дорога не казалась им такою скучной и длинной, как
в этот раз. Оба молчали. Чубиков всю дорогу дрожал от злости, Дюковский прятал свое лицо
в воротник, точно боялся, чтобы
темнота и моросивший дождь не прочли стыда на его лице.
Через пять минут я
ехал домой.
Темнота была ужасная. Озеро сердито бурлило и, казалось, гневалось, что я, такой грешник, бывший сейчас свидетелем грешного дела, дерзал нарушать его суровый покой.
В потемках не видал я озера. Казалось, что ревело невидимое чудовище, ревела сама окутывавшая меня тьма.
— Господа, однако, уж восьмой час! — обратился он к нам. — Нужно велеть подавать лошадей, а то вам придется
ехать совсем
в темноте.
Я
ехал в вагоне, высунувшись из окна, смотрел, как по ночному небу тянулись тучи, как на горизонте вспыхивали зарницы, и улыбался
в темноту.
Мы
поехали. Я взял с собою двустволку, зарядил ее картечью. Были мягкие, мирные сумерки, озаренные нежно-золотым отблеском зари на облаках заката; сумерки совсем незаметно переходили
в темноту. Приехали. Лесник Денис подивился нашей храбрости. Сначала отказался идти с нами на скотный, но успокоился, когда увидел мою двустволку. Уставили
в телегу бидоны с молоком, обложили их свеженакошенною травою. Денис и скотница поспешно ушли. И вдруг мы увидели, что кругом темно и жутко.
Поехали.
Река, наверно, от дождя вздулась, —
поеду я через нее
в темноте вброд, вода меня снесет, и я утону.
И еще
в этом псалме: «…падут подле тебя тысячи, и десять тысяч одесную тебя; Но к тебе не приблизится. На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона…» И ведь правда, если вдумаешься; без воли господней ни один волос не спадет с головы человека! Вот мы
едем, боимся, вглядываемся
в темноту, а господь уж заранее определил: если суждено им, чтоб нас растерзал тигр, не помогут никакие ружья; а не суждено, — пусть тигр расхаживает кругом, — мы проедем мимо него, и он нас не тронет.
Каждый раз, как он попадает
в эти края, ему кажется, что он приехал осматривать «катакомбы». Он так и прозвал дворянские кварталы.
Едет он вечером по Поварской, по Пречистенке, по Сивцеву Вражку, по переулкам Арбата… Нет жизни. У подъездов хоть бы одна карета стояла.
В комнатах
темнота. Только где-нибудь
в передней или угловой горит «экономическая» лампочка.
Судебный следователь Гришуткин, старик, начавший службу еще
в дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин,
ехали на вскрытие.
Ехали они осенью по проселочной дороге.
Темнота была страшная, лил неистовый дождь.
В дороге мы хорошо сошлись с одним капитаном, Николаем Николаевичем Т., и двумя прапорщиками запаса. Шанцер, Гречихин, я и они трое, — мы решили не ждать и
ехать дальше хоть
в теплушках. Нам сказали, что солдатские вагоны поезда, с которым мы сюда приехали, идут дальше, до Челябинска.
В лабиринте запасных путей мы отыскали
в темноте наш поезд. Забрались
в теплушку, где было всего пять солдат, познакомились с ними и устроились на нарах. Была уже поздняя ночь, мы сейчас же залегли спать.
Одевшись
в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым
поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь и, выехав из леса
в совершенной
темноте, спустились
в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и
поехал крупною рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения,
ехал с ним рядом.
— Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы
едем и думаем, что мы
едем домой, а мы Бог знает куда
едем в этой
темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не
в Отрадном, а
в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.